Глава 1 Сентиментальный сюжет с вариациями

…Когда мне не работается – а в тот день был именно такой случай, – я обычно беру свой «Салют», заряженный цветной пленкой, и иду в город. Хожу по улицам, иногда снимаю кое-что, а в основном просто смотрю по сторонам. «Изучаю жизнь». Всего два слова, но они подводят под мое безделье мощную теоретическую базу, и совесть успокаивается.

В таких многочасовых, без всякой цели и плана прогулках иногда возникает пронзительное ощущение, что вот-вот произойдет нечто для меня очень важное или даже происходит уже, но не здесь, а в другом месте, может быть, за ближайшим углом. Я охотно поддаюсь этой иллюзии и начинаю кружить по улицам, беспорядочно меняя маршрут, напряженно всматриваясь и вслушиваясь, чтобы не пропустить, выражаясь высоким слогом, знака судьбы.

Но в этот раз никакие предчувствия меня не посещали – это точно, и не пели для меня незримые трубы.

Просто когда я спускался вниз по Кузнецкому Мосту, щурясь от летящей в глаза влажной мороси, из туманной мглы вдруг возникло женское лицо, возникло, как из коричневатой мути проявителя выплывает контрастное и сочное изображение, более реальное, чем сама реальность.

Я даже не сумел как следует рассмотреть это лицо, а тем более понять, что заставило меня его увидеть, выделить мгновенно из спешащей навстречу многотысячной безликой толпы, задержать шаг, обернуться вслед.

Но она уже слилась с общей массой, вновь растворилась в тумане.

Лет десять-пятнадцать назад я, наверное, попытался бы догнать ее, заговорить, просто рассмотреть поближе, но сейчас такие вещи делать уже не принято. Тем более – среди моих ровесников.

Если бы через два примерно часа я не увидел эту женщину снова. На углу Арбата и Староконюшенного переулка, напротив Вахтанговского театра. Без всякой связи с предыдущим я зацепился взглядом за высокую и тонкую фигуру, словно нарисованную смелым и быстрым мазком.

Она стояла – руки в карманах длинного кожаного пальто – и, чуть закинув голову, рассматривала что-то на фасаде углового дома. Я почти поравнялся с ней, женщина медленно повернулась, и я понял, что это – она и что не заметить и не запомнить ее даже среди миллионов было нельзя. Такое врезается в память, как пуля в дерево – глубоко и навсегда.

Черты слишком правильные, чтобы быть обычными на наших улицах, взгляд удлиненных, тревожных глаз из-под полей шляпы, резко очерченные, чуть приоткрытые губы. И еще что-то, чего не передашь словами. Она выглядела лет на двадцать пять, если бы не этот взгляд, не выражение лица. Сердце мое пропустило такт, я уже почти готов был подойти к ней, заговорить о чем угодно, как умел в свое время, но тут она скользнула по мне совершенно безразличными, даже невидящими глазами, и это был словно отстраняющий жест. И я вновь прошел мимо.

На секунду мне стало очень грустно, что она ждет не меня и что, пожалуй, мой поезд вообще ушел: никогда больше меня не будут ждать такие вот загадочные красавицы; но сразу же эта жалость к себе стерлась ощущением неоформленной пока тревоги. Таежный, скажем, житель по неуловимым приметам, по малейшим изменениям привычной обстановки может почувствовать приближение опасности. Так и я, выросший в каменных лабиринтах необъятного города, полжизни пытающийся выразить его душу на холсте и бумаге, сразу уловил – кожей, подсознанием – какое-то нарушение привычной среды, законов, действующих в этом городе. Один из этих законов гласит, что дважды случайно встретиться в Москве нельзя, практически невозможно. Этот закон не распространяется только на специфические социальные группы: соседей, сослуживцев и приезжих, разыскивающих в магазинах самоклеящуюся пленку «под дерево». Ни к одной из этих групп нас с незнакомкой отнести было нельзя. Но уровня тревоги не хватило до критической массы, и через определенное число шагов я вновь забыл о прекрасной даме и тем самым получил еще несколько безмятежных часов. Как оказалось потом – последних в моей нынешней жизни.

Уходившись по улицам до чугунной тяжести в ногах, сделав десяток снимков для возможного «осеннего цикла», решив еще кое-какие дела, я возвращался домой.

К вечеру разъяснилось, мелкий пылевидный дождь прекратился, но зато поднялся холодный пронзительный ветер. Мокрые деревья Тверского бульвара размахивали голыми черными ветками на фоне лимонно-багровой полосы закатного неба, выше которой громоздились рыхлые сине-черные тучи. Прекрасный и тревожный закат, от него делалось холодно и тоскливо на сердце, в то же время и глаз не оторвать. Хотя рисовать бы я его не стал, на холсте он покажется безвкусным, нарочитым.

Я шел от Никитских ворот, бульвар был пуст, словно крепнущий ветер выдул с него вместе с туманом и случайных прохожих. И когда в далекой перспективе возникла одинокая черная фигура, я понял, что это опять она, понял раньше, чем смог ее рассмотреть, и вновь ощутил острое чувство опасности и тревоги. Но не удивился. Словно весь день готовился к этой третьей встрече. Невозможной, как выигрыш прижизненного издания Гомера по книжной лотерее, и в то же время неизбежной.

Если даже предположить, что незнакомка сама ищет встречи со мной, как она могла знать, что я буду проходить именно здесь и сейчас? Я ведь этого сам не знал пять минут назад, мой путь был вполне произвольным, и я мог свернуть в любой переулок, по которому к дому гораздо ближе. И она ведь не за мной шла, она и сейчас, и раньше шла мне навстречу…

Все это я успел подумать, пока мы сближались.

Женщина шла не спеша, поднятый воротник пальто слегка спасал ее от ветра. В черной гамме ее одежды выделялось единственное яркое пятно – бело-сине-красный шарф на шее. Она шла, опустив голову, словно погруженная в свои мысли, и было в нашем неторопливом сближении нечто от Кафки или же от Антониони – не знаю.

Я невольно все замедлял и замедлял шаг, зачем-то вытащил отсыревшую пачку сигарет, стал прикуривать, заслоняя зажигалку от ветра ладонями и искоса, словно персонаж шпионского фильма, осматриваясь. Наверное, со стороны, если б кому оценить, выглядел я смешно. Почувствовав это, я словно стряхнул с себя детективно-мистическую паутину. Все снова стало реальным. Сумеречный свет, пустынный бульвар, одинокая женщина в черном, ветер, отражения в мокром асфальте…

До предполагаемой точки нашей встречи оставалось метров двадцать, и тут она резко свернула влево, пересекла бульвар и, не взглянув в мою сторону и не обернувшись, вошла в двери художественного салона на углу.

Признаться, давно я не чувствовал себя так глупо…

Но в салон-то я зайти имею право в любом случае, тем более что здесь выставлена на продажу одна моя работа и я, может быть, давно намеревался узнать, как она…

Женщина стояла возле моей акварели, и я услышал, как она спрашивает у завсекцией:

– А нет ли у вас других работ этого автора?

– Отчего же нет, – сказал я, подходя. – А что именно вас интересует?

В каком-то метре от себя я увидел ее глаза, уловил запах совершенно мне незнакомых духов, и, хоть голова у меня слегка закружилась, я за короткие мгновения прочел в бездонно фиолетовых глазах, что она меня великолепно знает, но согласна принять мои условия игры.

И несколько минут мы с ней говорили так, будто она действительно приняла меня за товароведа или, допустим даже, директора. Выяснилось, что она неплохо для любителя разбирается в живописи, знает мои работы и, в частности, мечтала бы приобрести одну из ранних картин цикла «Московские дожди».

Не скрою, столь глубокое знание моих произведений польстило бы и безотносительно к внешним данным ценительницы, но сейчас я был деморализован и меня можно было брать голыми руками.

– Думаю, это можно будет устроить, – слегка поклонившись, сказал я. – Но придется совершить небольшую прогулку. До мастерской. Тут совсем рядом, – и назвал себя.

Она столь искренне удивилась и обрадовалась, что я мгновенно и почти окончательно забыл все свои сомнения и тревоги. Что там говорить о вероятностях? Не зря сказано: «Все будет так, как должно быть. Даже если будет иначе».

Некоторое время мы шли молча. Потом она спросила:

– Я вижу, что вы уже догадались?

– Простите, о чем? Разве о том, что наша встреча сегодня не случайна?

– Хотя бы. Это совсем не мало… Вы очень наблюдательны.

– Профессия такая.

– Да, конечно… Ваши работы мне очень нравятся, и я давно искала подходящего случая, чтобы познакомиться с вами. Сегодня этот случай представился.

Я вновь и несколько иначе посмотрел на нее. Увидел исхлестанное ветром лицо, подрагивающие от холода губы и представил, как она устала, если повторила весь мой сегодняшний маршрут. Пять часов на ногах, да еще на каблуках. У меня и то ноги как не свои, а ей каково? Да… И все это – из-за святой любви к моему творчеству? Лестно, куда как лестно… А я ведь далеко не Пикассо и не Модильяни, да и за теми, насколько я знаю, поклонницы по улицам не бегали. Среди художников и их ценителей это как-то не принято.

…Мы, наконец, пришли, поднялись по темной лестнице в мезонин донаполеоновского еще особняка, притаившегося позади многоэтажных домов на Пушкинской, где мне в свое время неким чудом удалось устроить мастерскую. Толстые каменные стены и сплошная дубовая дверь надежно отделили нас от внешнего мира с его непогодой и проблемами. Что интересно – полжизни я провожу на улицах, а уверенно и раскованно чувствую себя, только как следует от этих улиц отгородившись.

Я помог незнакомке, которую, по ее словам, звали Ириной Владимировной, снять пальто. Невероятно, но если бы пришла в голову идея изобразить идеальную в моем понимании женщину, я вряд ли придумал бы что-нибудь иное. Ефремову бы, Ивану Антоновичу, на нее полюбоваться – для подтверждения его теорий… С полчаса она знакомилась с моими работами, и живописными и фотографическими, а я в это время готовил кофе и легкий ужин и думал, что мне, кажется, наконец, повезло, и если я не буду дураком, то этот шанс не упущу.

Когда я вернулся, она сидела в кресле у камина. (Камин появился у меня не как дань моде – он был в этом доме всегда.)

– Посмотрели? – стараясь казаться светски небрежным, спросил я, разливая кофе.

– Да. И нашла то, что хотела… – Она показала на старый холст, где я когда-то изобразил перспективу Столешникова переулка, затянутого сеткой дождя.

– Вот эта пепельная гамма, ощущение печали и одиночества… Вы как-то выставляли ее в Манеже.

– Да, было… – Мне понравилось, что она уловила мое настроение. Значит, мы с ней похоже воспринимаем мир.

– Сколько это будет стоить?

– Ну, вообще-то я с рук не торгую, да и не положено это. Вот если вы согласитесь принять в подарок… При условии, что сегодня – не последняя наша встреча.

Она не стала отказываться, манерничать, а спокойно и серьезно посмотрела мне прямо в глаза – как там, в салоне.

– Что ж, это я, пожалуй, могу вам обещать. А кстати, что вы вообще обо мне сейчас думаете?

– Не хочу показаться банальным. Вам, наверное, и так говорят достаточно комплиментов…

Она смотрела на меня внимательно, понимающе и словно даже жалеючи. С таким выражением хорошо похоронки вручать.

– Вы наблюдательный, умный человек, с большой выдержкой, крепкими нервами…

Я сделал попытку встать и, поклонившись, звякнуть шпорами. Ирина остановила меня коротким жестом. В смысле, мол, – брось дурака валять.

– Но сможете ли вы спокойно выслушать то, что я сейчас скажу… – В ее тоне не было вопроса, она скорее размышляла вслух.

– Смогу, – сказал я, закуривая. Близких родственников, за которых можно было тревожиться, у меня нет, а лично меня испугать трудно. Я был готов к чему угодно, но, так сказать, в привычных рамках. В любви она сейчас объясняться явно не будет, следовательно… Она вполне могла представиться сотрудницей иностранного посольства, любой разведки мира, на худой конец – какой-нибудь мафии по делам искусства… Предложить мне подписать коллективный протест против чего угодно или наладить массовое производство «подлинников» Сальвадора Дали или Шишкина. До сих пор ко мне с такими предложениями как-то не обращались, но ведь могут и начать?!

– Даже если я скажу, что говорю с вами по поручению внеземной цивилизации?

«Ого! – подумал я. – Жаль. А с виду выглядишь вполне нормальной…» Но взятый ранее тон даже в этой ситуации обязывал, и я кивнул:

– Отчего же нет?

Я был разочарован, даже шокирован. Такой поворот сюжета не соответствовал ее облику. Даже сумасшедшие должны подчиняться определенным правилам. Так сказать, единству формы и содержания. А она – не соответствовала. Я знавал ее единомышленников. Один все свободное время посвящал сбору фактов об НЛО, выступал с лекциями, мотался по конгрессам соответствующего уровня и агрессивно вербовал неофитов в общество покровительства пришельцам, другой, повредившись на индийской философии, с 21 до 23 часов ежедневно медитировал в Измайловском парке в целях приобщения к Шамбале. Но и тот и другой в моих глазах заведомо были жертвами чрезмерного распространения всеобщей грамотности, Ирина же такого впечатления никак не производила.

Впрочем, почему это должно меня волновать? Мало ли кто как с ума сходит? Если за знакомство с такой женщиной нужно прикинуться дураком – отчего бы и нет? Я уже понял, что готов согласиться даже на обращение в ислам, если потребуется.

По-моему, она испытала некоторое разочарование от моей покладистости, как человек, у которого слишком легко удался тщательно подготовленный розыгрыш.

– И вы так спокойно это воспринимаете?

– А вы ждали, что я в ужасе полезу под стол, начну творить крестное знамение или хотя бы закричу: «Нет! Никогда!» Что вас удивляет? Точка зрения Джордано Бруно у нас признана официально, сомневаться в ней только товарищу Шкловскому позволительно, для остальных же – как бы дурной тон. Обскурантизм как бы. Люди посерьезней меня симпозиумы устраивают по проблемам контакта. Тут другое смущает. Какая причина заставила уважаемых пришельцев уведомить меня о своем прибытии, да еще столь приятным способом? Надеюсь, вы занимаете достаточно высокое положение и уполномочены вести переговоры? Правда, я, к моему глубокому сожалению, к встрече не готов. Не облечен, а также незнаком с этикетом и протоколом…

Сказал я все это и испугался, что переиграл. Возьмет, обидится и уйдет. Кого попроще искать.

– Не надо, Алексей. Этот тон вам не к лицу. А причина есть, как ни странно. Я сама в свое время задавала этот вопрос. Можете себе представить: с точки зрения инопланетного разума, мы с вами – наиболее подходящие объекты для контакта и выполнения некой миссии…

– Как это для нас с вами ни лестно – не могу. Но допускаю.

– Странный вы, – вздохнула Ирина. – «Не могу, но допускаю». Надо же.

– А чего тут странного? Очень просто. Основания верить в свою исключительность среди пяти миллиардов землян у меня, при всем самоуважении, нет. Но если контакт все же должен осуществиться на индивидуальном уровне, то отчего бы не допустить, что субъектами, а равно объектами такового можем быть и мы с вами? Как и любой другой, произвольно выбранный индивид.

– Да… Логика у вас…

– Логика вполне простая. Но в обычной жизни люди предпочитают, вполне бессознательно, заменять логику эмоциями, стереотипами, так называемым здравым смыслом, и попытки кого-то к действительно логическому мышлению воспринимаются окружающими как странность и даже вызов. Стройные логические рассуждения любят также называть демагогией. Те, кто знает это слово. Но суть сейчас не в этом. Если я избран, то хотелось бы знать: чем же пришельцы руководствовались?

– Видите ли, в строгом смысле их нельзя назвать пришельцами. На Земле они физически не присутствуют.

– Да? А где же они? На орбитальном корабле? На базе в поясе астероидов? На комете Галлея?

– Нет. Тут совсем другое. В вашем понимании они… вообще не существуют.

«Так, хорошо, – подумал я. – По крайней мере, неординарно».

Поскольку я уже решил любым путем продолжить столь неожиданное и в высшей степени интригующее знакомство, мне оставалось только играть в ее игру и по ее правилам. А в них еще предстояло разобраться, не давая ей оснований усомниться в моей искренности и лояльности. Когда тебе под сорок, такими подарками судьбы не разбрасываются. Это в юности я мог на предложение нравившейся мне девушки пойти в кино ответить, что этот фильм я уже видел…

– Знаете, Ирина Владимировна, давайте так: вы мне все расскажете подробно, с самого начала, а то я не силен в теории. Как говорил Козьма Прутков: «Многие вещи нам непонятны не оттого, что наши понятия слабы, а оттого, что сии вещи не входят в круг наших понятий».

– Ну, если вы так считаете и располагаете достаточным временем…

– Неограниченным! – без тени лицемерия воскликнул я. Но про себя добавил: лишь бы не оказаться в положении супруга Шехеразады… А в глазах Ирины вдруг, как мне показалось, промелькнуло нечто очень похожее на плохо скрываемую иронию.

Я сейчас, разумеется, не в состоянии более или менее связно пересказать все, что она мне говорила этим долгим вечером. И потому, что заведомо настроился не принимать ее слова всерьез, и потому еще, что не с моим образованием все это можно было понять.

Пришельцы, от имени и по поручению которых говорила со мной Ирина, в природе действительно не существуют. Может быть, они будут существовать неизвестно где через непредставимое количество лет, если я оправдаю возлагаемые на меня надежды.

Как известно, наша Вселенная началась 10—20 миллионов лет назад или около того так называемым Большим взрывом, когда из некой элементарной частицы возникло все остальное. А также и многое другое, чего даже самые светлые умы представить себе не могут. Закончит же свое существование указанная Вселенная через десять, по-моему, в 69-й степени лет превращением всех звезд и галактик в черные дыры с последующим их испарением. И вот когда во Вселенной вообще ничего не останется и ее самой тоже, тогда все и начнется сначала.

А поскольку очевидно (sic!), что время там, у финиша, поменяет знак, то развитие новой Вселенной происходит навстречу нам, и вот в этом все дело. Когда мне об этом говорила Ирина, я как-то лучше все понимал, сейчас же я опять путаюсь… В итоге идея встречных вселенных воплотилась для меня в образ кинопленки, которую механик перематывает, когда фильм окончен.

На самом деле все выглядит несколько иначе. Ирина мне объяснила, что время – в широком смысле Время, а не то, что мы с вами под этим понимаем, – следует рассматривать в виде потока некой субстанции, ну, допустим, чем-то напоминающей водяные потоки. И, как в горной реке, в нем масса струй, вихрей, водоворотов, заводей и омутов. И целая, в нашем понимании, вечность может оказаться лишь пузырем в одной из воронок на перекате. А какая-нибудь метагалактика – щепкой в стремнине. Впечатляюще звучит, не так ли?

А теперь к этому следует добавить, что их время – такой же горный поток, мчащийся навстречу нашему.

И вот если все это представить и допустить, то остальное уже проще. Существуя в своем противоположном времени и иной Вселенной, развиваясь на сотни тысяч лет больше нашего, они – эти инопланетяне, а точнее – иновселенцы и иновременцы сугубо усовершенствовались в познании природы, проникли в тайны времени и научились почти свободно использовать его в практической жизни и деятельности, не хуже, чем наши, скажем, гидротехники ту же воду во всем ее многообразии. А может, даже и лучше. Эйнштейн, говорят, пытался создать теорию единого пространства – времени – тяготения. А они, по словам Ирины, пошли на много порядков дальше. И если бы я мог хоть как-то осмысленно или хотя бы наукообразно изложить то, что услышал, то имел шанс претендовать на Нобелевку, как минимум.

Проникнув в столь невообразимые тайны естества, наши гипотетические сапиенсы вдруг осознали, что на пути их безграничного прогресса камнем преткновения обнаружилась какая-то необозримо примитивная цивилизация. И даже не она сама как таковая, а некоторые из нее следствия. По расчетам их теоретиков, историческая мировая линия (?) нашей цивилизации таким образом взаимодействует с их мировой линией, что в некий момент неминуема «хроноаннигиляция», которая поставит точку на их прогрессе, развитии и самом существовании. И, естественно, на нашем тоже, хотя для них, как я понял, этот факт имеет сугубо побочный интерес.

Вот примерно такие вещи она мне изложила в виде преамбулы. Впрочем, из ее рассказа я сумел вычленить, наверное, столько же, сколько сумел бы передать своим приятелям из двухчасовой беседы о научных и социальных проблемах сегодняшнего мира какой-нибудь средний интеллигент-гуманитарий Киевской Руси XI века.

Следует признаться, что я не только, а может, и не столько вникал в тонкости теории, как пытался понять, отчего с ней приключился такой сдвиг по фазе, женщинам, как правило, несвойственный. Но более всего я эстетически наслаждался. Потому что прямо перед собой, в каких-нибудь двух метрах, видел ее ноги, немыслимо изящные, прелесть которых она великолепно осознавала и безжалостно подчеркивала высоким разрезом юбки.

Как бы не замечая специфической направленности моего внимания, она продолжала излагать свою жуткую историю.

Единственный путь, который пришельцы нашли для спасения своего, а попутно и нашего мира, – искусственно искривить эти пресловутые мировые линии, как на железной дороге переводят стрелки, чтобы избежать столкновения встречных поездов.

– То есть, простите, – перебил я Ирину, – если я правильно улавливаю, они намерены вмешаться в нашу земную историю? – Меня, ей-богу, даже начал увлекать ход ее рассуждения.

– Да, совершенно верно. Вы быстро сообразили. Только самое главное в том, что сделать это можете именно и только вы, Алексей.

Это у нее хорошо получилось. Небрежно и вместе с тем категорично.

– Они в совершенстве изучили земную историю, философию и культуру, определили пути и способы поворота, но сами не могут произвести нужное воздействие.

– Эм-эн-вэ, – сказал я.

– Что?

– Да так, Азимова вспомнил. Минимально необходимое воздействие. Термин из романа «Конец вечности». Ситуация там похожая описана.

Она не читала, кажется, но кивнула. Помолчала, потом попросила сварить еще кофе. Меня эта просьба более чем устроила. Требовался тайм-аут хотя бы на пять минут.

Пока я помешивал сандаловой палочкой густую суспензию в турке, у меня появились кое-какие мысли, неясно только – уместные ли.

– Так вот, – продолжала Ирина, – они знают о нас все, но физически вмешиваться не могут. Нужна наша помощь.

– Странно… Зачем менять нашу историю? Она какая ни на есть, а привычная, родная. Пусть свою и меняют, – возразил я.

– Собственное время необратимо, – объяснила она, – их прошлое для них недоступно, а будущее неопределенно. Наше же прошлое – для них будущее, причем по другой координате, и они в состоянии переместить туда человека, где он и сделает то, что нужно. Они рассчитывают, что это сделаете вы.

– Все-таки я. Из миллиардов и миллиардов живущих и живших на Земле, каждый из которых, по вашим словам, для них равно доступен, – только я, и сейчас. Почему?

Я решил, как говорят шахматисты, обострить партию. И таким путем определить, до каких пределов это у нее зашло.

Она вздохнула:

– Ну, давайте снова обратимся к аналогии с поездами. Кто-то на одном поезде понял, что столкновение неизбежно. Но тормозов на этом поезде нет. По условию задачи. Остается одно – передавать сообщение о грядущей катастрофе по радио, надеясь, что некто, имеющий приемник, услышит сигнал тревоги, поверит в него, поймет, что нужно делать, затормозит свой состав, найдет и переведет стрелку… Считайте, что приемник оказался у меня. Но все остальное мне не под силу. Известно, что это можете сделать вы, но как мне вас убедить? А больше никто сигнал не принял. У кого-то приемника вообще нет, другой вместо аварийной волны слушает концерт по заявкам, третий просто не понимает язык, на котором ведется передача…

Спорить было просто не о чем. Или принимать ее вводную целиком, или отвергнуть. Как говорится, третьего не дано. Отвергать я не собирался изначально, но продолжать… У меня уже просто не было сил. Состояние мое напоминало такое, что бывает, когда целый день ходишь по достаточно большому музею. Вялость, отупение, безразличие…

Конечно, проще и приятнее всего было бы перевести наше слишком уж сложное общение в совсем иную плоскость. С любой другой женщиной я бы и не стал колебаться, ведь тот факт, что она здесь, уже сам по себе подразумевает все остальное. Но с Ириной так не получалось. Как говорят режиссеры, я просто не видел ее сейчас в этой роли.

И я впрямую ей намекнул, что на сегодня с меня хватит. Вопросов масса, но я не чувствую в себе достаточной ясности мысли, чтобы хотя бы грамотно их сформулировать, а не то чтобы принимать исторические решения. Надо отдохнуть. Она может остаться ночевать здесь, нимало не опасаясь за свою честь, либо, если таковое предложение чем-нибудь не удобно, я почту долгом сопроводить ее в любую точку города или далее…

Мой пассаж произвел на нее благоприятное впечатление, она даже улыбнулась, оценив тем тонкость моего обхождения.

– Спасибо, но я действительно лучше пойду домой.

Мы шли по пустынным улицам, в тумане неизвестно для кого оранжево светились высокие фонари, изредка с гудением, словно сторожевики в ночном море, проносились последние троллейбусы. Мы шли и говорили так, как говорят недавно познакомившиеся и почувствовавшие взаимную симпатию люди – обо всем сразу, будто спеша сказать и услышать как можно больше, не зная, представится ли еще такая возможность.

Она несколько лет назад окончила филфак МГУ, занималась творчеством Уайльда, кое-что переводила, фантастикой никогда не увлекалась и даже не интересовалась, как и большинство здравомыслящих женщин, для души читала в основном толстые журналы, книг, за исключением нужных для работы, не коллекционировала. По средам ходила в бассейн, а по субботам – в конно-спортивный клуб. Иногда – театр, реже – консерватория. Приличный, но довольно стандартный стиль и образ жизни женщины ее типа и круга. Никак не соответствующий сегодняшней ситуации.

Как бы между прочим, я спросил, не будет ли у нее семейных осложнений по поводу нашей с ней поздней прогулки.

– Я третий год не замужем, – спокойно сказала она, и я, чтобы скрыть радость, смешанную с некоторым удивлением, деликатно ушел от этой темы. С давних времен меня поражало, что женщины и девушки, на мой взгляд, неотразимые отнюдь не всегда счастливы в личной жизни. Умом я это понимать научился, а вот эмоционально – нет.

Под аркой на Большой Переяславке мы простились, договорившись о завтрашней встрече, совсем как в безвременно ушедшей молодости, и я с трудом удержался, чтобы по тем же традициям не попытаться поцеловать ее на прощание.

Я шел обратно по еще уцелевшим старым переулкам мимо Ботанического сада, по проспекту Мира, Садовой, Цветному бульвару, Трубной, курил не знаю какую по счету сигарету, ловил губами капли мелкого дождя, не спеша приводил в порядок эмоции и мысли.

Разумеется, все это можно и нужно считать приятным приключением, подарком судьбы, сведшей меня если не с «девушкой моей мечты», то уж, во всяком случае, с женщиной, наиболее отвечающей самым строгим категориям внешней привлекательности. И если не заглядывать слишком далеко вперед, и всем другим критериям тоже. А изощренные космогонические построения следует считать ее сугубо личным делом. Я сам не чужд тому, чтобы в подходящей компании потешиться мыслью, и не поручусь, что все и всегда понимают меня правильно. Так что «не судите, да не судимы будете». И на этом можно было бы и прекратить прения, если бы…

Как и для чего она меня нашла? Как сумела три раза за день перехватить на никому не известном и непредсказуемом маршруте?

Ей что, больше в Москве и поговорить не с кем? Рационального объяснения этим вопросам я дать не мог. Иррациональные же объяснения меня устраивали еще меньше, ибо иррационального не приемлю в принципе. Хотя бы потому, что тогда исчезает всякая возможность действовать адекватно обстановке.

Зато все это еще более усиливало мой к Ирине интерес. Ну ладно, предположим, что рано или поздно все объяснится… И будем с нетерпением ждать завтрашнего дня и дальнейшего развития событий.

…Она уже ждала меня у Сретенских ворот, как раз в


тот час, когда люди с улиц вдруг, как по сигналу, исчезают все разом и в городе становится неожиданно просторно, только светят радужными огнями витрины да с шелестом пролетают машины, мелькая белыми и красными огнями. Еще десять лет назад такого явления не наблюдалось, и Москва, как любой крупный город мира, до глубокой ночи кипела людскими водоворотами, а по улице Горького и вообще было не протолкаться. А теперь только одинокие прохожие попадались нам навстречу. При виде вполне обычной пары могли ли они представить, что не просто мужчина и женщина идут рядом, а осуществляют контакт две цивилизации, нет – даже две вселенные.

Говорили мы с ней на этот раз о вещах практических. Я, в силу ограниченности своего воображения и излишней начитанности, представлял вмешательство в историю слишком драматически. Вплоть до физического устранения каких-то значительных личностей, экспорта техники и технологии, еще чего-то столь же конкретного и впечатляющего, вполне в духе лучших образцов нашей и зарубежной фантастики.

Ирина же меня одновременно разочаровывала и успокаивала. Наша история, говорила она, и наша цивилизация выглядят такими, как есть, оттого, что в силу неведомых причин в ограниченном регионе Земли, а именно в Европе, вдруг изменились стиль и способ человеческого мышления. Люди стали по-иному смотреть на мир, иначе оценивать связь явлений. Возникли европейская психология и философия, вызвавшие развитие науки в нашем понимании, прогресс, научно-техническую революцию и так далее. Нигде больше ничего иного не произошло. Ни в Индии, ни в Китае, ни на американском континенте самые гениальные открытия и озарения не стыковались, не воздействовали друг на друга, не подкреплялись хоть какой-то общей теорией. Те же китайцы сотни лет жгли порох в фейерверках, но так и не догадались засыпать его в подходящую трубу, вложить какой-нибудь снаряд, хоть камень, и поджечь с другого конца… Ну и так далее. Значит, без европейского поворота в способе мышления мир был бы совсем другой, на наш никаким образом не похожий. Все было бы другим – и культура, и уровень материального производства, и психология. Лучше это было бы или хуже – совсем другой вопрос. Все остальные народы жили по-своему тысячи лет и не испытывали потребности в чем-то ином. Кстати, для наших пришельцев сама концепция так называемой истории – вещь совершенно чуждая. Да и на Земле история, как цепь взаимосвязанных событий, определяемых объективными законами, тоже чисто европейское понятие, в других местах имели место совсем иные мнения на этот счет. Вот и у тех (тут Ирина махнула рукой куда-то вверх и в сторону) и логика совершенно иная, и взгляд на то, что важно и что нет в жизни разумных существ, и даже представление о том, что это такое вообще – событие. И какие из этого события последуют причинно-следственные связи… Мы, к примеру, думаем, что цель постройки электростанции – снабдить энергией промышленность и граждан, а с их точки зрения гораздо важнее, что в освещенном городе ночью не видны звезды, следовательно, мышление его обитателей будет совершенно иным, нежели при регулярном тех же звезд созерцании…

Загрузка...